Тень

Это состояние обманчиво: кажется, что оно даёт тебе твёрдую почву под ногами, независимость. Ты никому не нужен, и тебе никто не нужен. Но зыбкие пески от жара становятся стеклянными зеркалами, ты становишься твёрдым и… хрупким. Шатаешься из стороны в сторону, растекаешься грязью по стенам, стекаешь по потолку и кричишь так, что разрывает глотку и хочется выплюнуть кадык вместе со всеми внутренностями. Трещишь и бьёшься, рассыпаешься. Когда кричать становится бесполезно, когда ты выходишь из этого состояния и больше не можешь, не умеешь кричать, то этот крик становится твоей внутренней сущностью, прижимающей к кровати. Крик разрывает тебя изнутри, пожирает, режет, давит, кромсает. Ты стал очень тяжёлым. Неподвижным. Слился со стенами и потолком, растёкся по полу. Такой смешной червяк, пародия на человека. Пародия на самого себя. В такую ночь можно спросить себя: «Где я?», и получить ответ – всё там же. «Кто я?» – всё тот же. И это эхо в пустой комнате можно ухватить, можно наблюдать, как оно пляшет по стенам и становится тобой. Тогда эта тень начинает сама спрашивать: «Кто я?». И если ты признаешься, что тень – тоже ты, то уже потеряешь самого себя и больше не сможешь найти, потому что она обретёт свою жизнь за твой счёт. Но ты можешь поиграть с ней – кинуть в неё чем-нибудь. Можешь напиться, ослепнуть, оглохнуть, потерять речь, удавиться. Так и следовало бы сделать, но это слишком страшно. «Уж лучше так, уж лучше цепляться за тень», – говоришь себе, и слышишь, как что-то громко трещит и бьётся, бьётся, бьётся на мелкие кусочки. Рассыпался целый мир.

Нечего рассказывать, нечего выслушивать, ничего не происходит, ничего не меняется и вдруг внезапно всё становится другим. Пока утро не наступит, агония будет продолжаться. Твоё сознание – это пограничник, охраняющий внутренний мир, душу, от внешнего мира. Там – за рубежом – полчища теней, варваров, безумцев, диких и свирепых тварей, и все они неистово пытаются ворваться на твою территорию, уничтожить тебя, стереть границы. Здесь – внутри – пожары, потопы, ураганы, землетрясения, революции и мятежи. И вот «пограничник» понимает – защищать больше нечего, он между двух огней, между молотом и наковальней, и его обязательно и раздавят, и затопчут, и ударят в спину. Он должен защищать то, чего уже нет. И всё становится смешным, нелепым. Стены дрожат от безумного смеха: удавиться бы прямо сейчас, прямо здесь. Вот так, запросто. Без причины, без раскаяния, без вины и упрёков.

Но куда спешить? Взять бумагу, карандаш и написать очередную нелепицу, чепуху и вздор, отпечатать свои судороги. Съесть это всё или сжечь, выбросить, раскромсать. И биться головой об стену. Вот так, и ещё, и ещё. Вспоминаются времена, когда К. читала этот вздор, и говорила: «Пиши». Это её «пиши» означало писать несмотря ни на что. Ни на свою глупость, ни на пошлость, ни на ограниченность. Писать в припадках и агонии, заливая бумагу кровью и слезами, хотя бы и не умея, не зная, не понимая. Писать, хоть бы это и оказалось тысячу раз осмеяно и оплёвано. Хоть бы ты и стал последним в толпе тысяч. Хоть бы твой крик и затерялся в бесконечности. Писать хоть бы и только для своей тени. К. читала и говорила: «Ещё». А потом мы с ней говорили обо всём на свете, о том, что было, есть и могло бы быть. Она с детства писала картины. Они продавались. Она приносила деньги и говорила: «Пиши». Ей не были знакомы муки бездарности, мои муки, муки, обречённых заниматься тем, чем они не должны никогда заниматься. Она не испытывала стыда, она писала картины. Столько, чтобы мы могли жить. В нашем небольшом домике, пить чай и вино, говорить о мелочах и молчать о целом мире.

Можно было обнять её и держать в руках. Долго. Целовать, чтобы она задыхалась. Можно было стать единым целым, вместе встречать бури. Вместе бежать от осени, которая всё затапливала вплоть до последних крох здравого разума. Вот чего я боялся – осени. Жёлтой, безумной ржавчины, пожирающей наш мир. Что же такого происходит осенью? Что в ней такого сладко-мучительного? Убивающего? К. всё сожгла: все картины. «Я больше не могу, не умею», – сказала она. А потом стала сама не своя. Только плакала и угасала, день ото дня. Плакала и угасала, как будто таяла. Осталась от неё одна только тень, призрак человека, последние вздохи. Жизнь покидала её, и однажды она просто не проснулась.

Иннокентий Богоборец